Опасная лирика:Крик души Дмитрия Быкова

[anatoligreen]

 

Крик души Дмитрия Быкова, на сей раз совершенно истошный. 
Да, видно, достало.

Проблема не в диктате, не в засилье
коррупции — мне по фигу она,
— а только в том, ребята, что в России
ужасно много сделалось говна.

Вина Едра не в том, что там воруют,
— богаче мы не станем все равно,
— не в том, что там мухлюют и жируют;
вина в другом — они плодят говно.

Мы сами им становимся отчасти,

оно ползет проказой по стране,
и каждый час, когда они у власти,
не может не сказаться на говне.

Мы видим бесконечные примеры,

особенно старается премьер.
Вот Галич, помню, пел про говномеры
— но тут утонет всякий говномер.

 У нас и революция бывала,

суровая, кровавая страда,
— но человеческого матерьяла
такого не бывало никогда:

сейчас, боюсь, процентов сорок девять

в такое состоянье введено —
не только революции не сделать,
но даже путча. Чистое говно.

Иной юнец, позыв почуя рвотный,
мне возразит: какая, право, грязь!
Какие лица были на Болотной,
какая там Россия собралась,

какое поколенье молодое

стояло мирно вдоль Москвы-реки...
Да, собралась. Но сколько было воя:
раскачивают лодку, хомяки!

Продажные! Им платят из Америк!

Все сговорились! Им разрешено!
Говно ведь сроду ни во что не верит,
как только в то, что все кругом говно.

 Воистину, режим употребил нас.

Иные признаются без затей:
дороже всякой истины стабильность,
всех принципов важней судьба детей...

Все тот же дух зловонный и бесплотный,

проник в слова, в природу языка —
я говорю уже не о Болотной,
страна у нас покуда велика.

Приличий нет. Дискуссии съезжают

в мушиный зуд — какой тут к черту бунт?
Сейчас, когда кого-нибудь сажают, — кричат:
«Пускай еще и отъе...ут!».

Никто не допускает бескорыстья,

никто не отвечает за слова,
у каждого давно оглядка крысья,
— не обижайтесь, правда такова.

Говно — универсальная основа,

как в сырости осенней — дух грибной.
Амбрэ любого блока новостного
ужасней, чем от ямы выгребной,

поскольку вместе с запахом угрюмым

привычных страхов, хамства и вранья
от этого еще несет парфюмом;
за что нам это, Родина моя?!

Иль ты осуждена ходить в растяпах,

чтоб тихо вырождалось большинство?
И главное — я знаю этот запах,
но трудно вслух определить его.

Так пахнет от блатного лексикона,

от наглой, но трусливой сволоты,
от главного тюремного закона —
«Я сдохну завтра, а сегодня ты»;

от сальной кухни, затхлого лабаза,

скрипучего чекистского пальто,
румяных щек и голубого глаза:
«Да, мы такие сволочи. И что?!».

Лесной пожар так пахнет, догорая.

Так пахнет пот трусливого скота.
Так пахнет газ, так пахнет нефть сырая.
Так пахнет злоба, злоба, — но не та,

великая, и может быть, святая,

с какой врагов гоняем лет семьсот,
а та, с какой, скуля и причитая,
строчит донос ублюдочный сексот.

 Где форточка, ребята, где фрамуга,

где дивное спасенье, как в кино?
Но в том, как все мы смотрим друг на друга,
— я узнаю опять-таки говно.

Мы догниваем, как сырые листья,

мы завистью пропитаны насквозь, —
и если это все чуть-чуть продлится,
не верю, чтобы что-нибудь спаслось.

Друзья мои! Никто не жаждет мести.

Подсчеты — чушь, и кризис — не беда.
Такого, как сейчас, забвенья чести
Россия не знавала никогда.

Иной из нас, от радости икая,

благословит засилие говна —
мол, жидкая субстанция такая
и для фашизма даже не годна;

но этой золотой, простите, роте

отвечу я, как злейшему врагу, —
неважно, как вы это назовете.
Я знаю: я так больше не могу.

Я несколько устал от карнавала,

от этих плясок в маске и плаще,
я не хочу, чтоб тут перегнивало
все, что чего-то стоит вообще.

Я не хочу, чтоб это все истлело,

изгадилось, покрылось сволочьем.
Мне кажется, что только в этом дело.
А больше, я так думаю, ни в чем.