Афроамериканец Роберт Робинсон в возрасте 23 лет покинул США ради высокооплачиваемой работы в Советском Союзе, а также для того, чтобы избежать притеснений по расовому признаку.
( Read more... )Робинсон родился в 1906 году на Ямайке, входившей в состав Британской империи. Вскоре он вместе с семьей перебрался на Кубу, где и провел детство. Помимо английского языка мужчина владел испанским и французским.
Позже они с матерью переехали в США, где Роберт поселился в Детройте и устроился на работу на завод Генри Форда. Там он был единственным чернокожим рабочим и регулярно сталкивался с враждебным поведением других сотрудников.
В 1929 году Форд Мотор Компани и руководство СССР договорились о сотрудничестве на Горьковском автомобильном заводе. В 1930 году советская делегация посетила компанию Форда, руководитель делегации предложил Робинсону и другим сотрудникам однолетние рабочие контракты в СССР с намного большей зарплатой, чем в США. Роберт принял приглашение ввиду массовой безработицы, спровоцированной Великой депрессией, институционального расизма в американском государстве и случая, произошедшего с двоюродным братом его друга, который был незадолго до этого линчеван на юге США.
Роберт Робинсон прибыл 4 июля 1930 года в Сталинград (ныне Волгоград), чтобы работать на Сталинградском тракторном заводе. Вскоре после прибытия он подвергся нападению двух других американских работников. Этот случай был широко растиражирован советской пропагандой для очередного изобличения американского расизма.
После завершения рабочего контракта в Сталинграде он планировал вернуться в США, однако в конечном счете решил устроиться на Московский подшипниковый завод, где вскоре был избран депутатом Моссовета.
В 1937 году поступил и в 1944 году окончил полный курс Московского вечернего машиностроительного института по специальности «Танковое дизелестроение».
Во время Второй мировой войны он был вынужден вместе со своим предприятием эвакуироваться в Куйбышев (ныне Самара). Пробыл там несколько месяцев, тяжело заболел — и по состоянию здоровья ему пришлось вернуться в Москву.
После войны Роберту Робинсону было предложено сыграть в историко-биографическом фильме «Миклухо-Маклай» режиссёра Александра Разумного.
В 1988 году в США Роберт Робинсон написал автобиографию “Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе. Автобиография чёрного американца”.
В своей биографии Роберт рассказал о тяготах жизни иностранца в Советской России: сталинских репрессиях, бытовом расизме, советской бюрократии и других “прелестях” советской жизни.
Мы выбрали несколько ярких цитат из этого издания.
“Сорок четыре года я прожил в Советском Союзе. У меня никогда и в мыслях не было оставаться там надолго. Как я, черный американец из Детройта, мог жить в стране, враждебной почти всему, во что я верил и что почитал? Теперь, выбравшись из СССР, я часто спрашиваю себя, как мне удалось остаться в живых. Возможно, благодаря тем ценностям, которые я усвоил от матери, благодаря несокрушимой вере в Бога или, быть может, благодаря врожденному упрямству, но красным я не стал”.
“Все принявшие советское гражданство черные, которых я знал в начале 1930-х годов, за 7 лет исчезли из Москвы. Те, кому посчастливилось, попали в лагеря. Менее удачливых расстреляли. Странно, что только мне одному — никогда не принимавшему коммунизма, несмотря на мой советский паспорт, — удалось уцелеть”.
“По ночам меня мучила тоска. В годы чисток я не раздевался до четырех утра, ожидая услышать страшный стук в дверь. Каждую ночь я ждал, что за мной придут. Однажды в 1943 году они пришли. Я вскочил с постели и прошептал: «Боже, помилуй мою душу!». Открыл дверь. При виде моего нерусского черного лица они, кажется, смутились. «Простите. Ошибка вышла», — услышал я”.
“Я прожил в Советском Союзе 7 лет, прежде чем заслужил доверие хотя бы одного русского. За все годы, проведенные в Советском Союзе, сам я не доверился ни одному человеку, хотя у меня и было много друзей. В моем доме было 18 квартир, в каждой жили по 2-3 семьи. Среди жильцов были доносчики, шпионившие за Робертом Робинсоном. Они следили за каждым моим шагом, подслушивали каждое слово, а потом докладывали обо всем, и так изо дня в день на протяжении многих лет”.
Фото: Depositphotos
“Меня ценили за профессиональные качества, однако я оставался диковиной и потенциальным героем советской пропаганды. Я как-то приспособился ко всему этому. Смирился даже с одиночеством: некому было согреть мою постель, некому обнять и назвать папой. Я научился переносить почти все. Кроме одного. Я так никогда и не примирился с расизмом в Советском Союзе. Расизм постоянно испытывал мое терпение и оскорблял человеческое достоинство. Поскольку русские кичатся тем, что они свободны от расовых предрассудков, расизм их более жесток и опасен, чем тот, с которым я сталкивался в годы юности в Соединенных Штатах. Мне редко доводилось встретить русского, считавшего черных — а также азиатов или любых людей с небелой кожей — ровней себе. Пытаться их переубедить — все равно что ловить призрак. Я кожей чувствовал их расизм, но как можно бороться с тем, чего официально не существует?”.
“Должен признаться, что в некотором отношении я извлек пользу из пребывания в Москве. В тридцатые годы в США я бы никогда не стал инженером-механиком из-за цвета кожи. Никогда бы не завоевал уважения коллег. Не получил бы работу, удовлетворяющую моим творческим потребностям. Никто не признал бы моих профессиональных достижений. В Москве я получил возможность всего этого добиться”.
“На самом деле, всех нерусских считают в этой стране неполноценными. В соответствии с негласной шкалой неполноценности, армяне, грузины и украинцы лучше других нерусских. Азиатам из советских республик — тем, у кого желтая кожа и узкие глаза — отводится место в самом низу этой шкалы. Черные — и того хуже”.
“Прошло 13 лет с тех пор, как мне удалось вырваться из СССР. Года два после отъезда мне приходилось щипать себя, чтобы убедиться, что я на свободе. Потребовался еще год, чтобы я наконец перестал в страхе подбегать к окну посреди ночи: я боялся увидеть за окном зимнюю Москву, боялся узнать, что свобода мне приснилась”.
“Если бы вам, как и мне, выпало стать свидетелем массовых чисток, вы бы так же, как и я, считали возможность получить пулю в затылок вполне реальной. Хотя 6 лет назад я отказался от советского гражданства, в СССР меня по-прежнему могли считать советским гражданином, могли предъявить на меня права. Советские агенты могли похитить меня и переправить в СССР. Вряд ли бы это произошло со мной, но такие случаи бывали”.
“Скоро нам предстояло убедиться, что не только мы с любопытством рассматриваем прохожих. За нами тоже наблюдали. Когда мы возвращались в гостиницу, к нам подбежали трое ребятишек: они что-то тараторили по-русски и таращили на меня глаза.
«Дядя, — воскликнула шестилетняя девочка, — как это вы так загорели?!». Новиков вначале перевел мне вопрос, а потом объяснил детям, что я принадлежу к черной расе. Разумеется, это объяснение не возымело никакого действия. Девочка в восторге подбежала ко мне, схватила мою руку и потерла ее своей ладошкой. Увидев, что ее рука не почернела, она удивилась.
«Вы такой черный оттого, что не моетесь?», — спросила она самым невинным тоном.
«Нет, — объяснил Новиков. Ему было неловко передо мной. — Это естественный цвет его кожи».
Я уверен, что дети так и не поняли, что хотел им сказать Новиков. Меня это нисколько не смутило, ведь они были такие простодушные”.
“За обедом мне впервые довелось отведать борщ и окрошку. Борщ, который подают горячим, мне понравился. В него кладут мелко нарезанные кусочки мяса, картофель, капусту, лук, добавляют немного сахара и, уже в тарелку, — ложку сметаны. Едят борщ с толстым куском черного хлеба; это очень вкусно. Окрошка, наоборот, вызвала у меня отвращение. Не понравилась она и большинству других американцев. Это густая, зеленоватого цвета смесь из сока особых листьев, помидоров, огурцов, уксуса и соли, в которой плавает половинка сваренного вкрутую яйца. Я съел одну ложку и больше за 44 года в России никогда окрошку не заказывал”.
“Учитывая мои успехи в труде, администрация завода разрешила мне летом 1933 года съездить в Америку, повидать мать. Перед отъездом меня уговорили подписать еще один годовой контракт. На заводе знали, как я люблю свою работу, но контракт служил дополнительной гарантией, что я вернусь. Они верно рассчитали, что я не захочу остаться в охваченной депрессией Америке. Все складывалось как нельзя лучше — единственным поводом для беспокойства было неожиданное исчезновение нескольких рабочих нашего цеха. Они ни с кем не простились, более того, даже не намекнули, что собираются уходить с завода. Случилось это за несколько недель до моего отъезда в Штаты. По цеху поползли отвратительные слухи, что их арестовали как врагов народа. Невозможно было в это поверить: я знал этих людей как хороших специалистов; трудно сказать, были ли они всей душой преданы социализму, но, несомненно, относились к нему сочувственно. К тому же среди исчезнувших были иностранцы”.
“Из восьми моих знакомых, арестованных в 1934 году, вернулся лишь один. Москвичи пребывали в таком страхе, что я больше не мог ходить в гости. Увидев меня на пороге своей квартиры, хозяева, как правило, вежливо, но твердо говорили: «Пожалуйста, не приходите к нам!».
Фото: Depositphotos
Знакомый рабочий объяснил, что происходит — оказывается, мне выпало счастье наблюдать демократию в действии: выдвижение кандидатов в Московский городской совет. Около десяти часов вышел очередной оратор и сильным низким голосом стал расписывать бескорыстный вклад очередного кандидата в достижения Первого шарикоподшипникового завода, особо подчеркивая, что тот — замечательный изобретатель. Наконец, возвысив голос до крещендо, оратор призвал собравшихся поддержать… — тут для усиления эффекта он сделал небольшую паузу — Роберта Робинсона. Рабочие бурно зааплодировали. Сотни людей повернули головы в мою сторону: они улыбались, хлопали в ладоши, радостно приветствовали меня. Те, кто стоял поближе, жали мне руку, дружески похлопывали по спине. Я же не испытывал никакой радости. Стоял, словно громом пораженный, и лихорадочно думал: «Что они со мной сделали? Куда я влип? Я американский гражданин, не политик, не коммунист, не одобряю ни коммунистическую партию, ни советский строй. Я не атеист и даже не агностик, верю в Бога, молюсь Ему и предан одному Ему». Не верилось, что все это происходит наяву. Никто ничего со мной не обсуждал. Все решилось без моего согласия и против моего желания. Почему меня не спросили, прежде чем выдвигать мою кандидатуру? Я бы их отговорил. И что подумает американское правительство? Ведь теперь они могут заставить меня уйти с работы и вернуться в Штаты, а там депрессия”.
“В конце тридцатых годов, на исходе моего четырехлетнего срока пребывания в Моссовете, ко мне домой, под предлогом дружеского визита, явилась делегация с завода. Их интересовали мои политические и религиозные взгляды. На вопрос, верю ли я в Бога, я прямо и безбоязненно ответил утвердительно. На этом мое депутатство в Моссовете закончилось”.
“Детей начинают обрабатывать с ранних лет. В школе, на пионерских сборах и комсомольских собраниях они слышат, что Советский Союз обязательно одержит верх над Америкой и станет самой сильной страной в мире. Поскольку другие точки зрения не допускаются, индоктринация работает. Прожив в Советском Союзе 44 года, могу с уверенностью сказать, что для советского гражданина вера в грядущее господство Советского Союза над миром столь же естественна, как для американца вера в превосходство демократии над любой другой системой. Русские готовы едва ли не на любые жертвы, чтобы достичь этой цели. Они похваляются своей способностью покрепче затягивать пояса и стремятся сделать все возможное ради того, чтобы сокрушить США”.
“В Москве я каждое воскресенье, даже во время войны, ходил в католический храм. Я не католик, но доктрина значила для меня меньше, чем возможность оказаться среди братьев-христиан. Храм, посещаемый в основном иностранцами, находился в центре города, напротив здания КГБ. Когда я подходил к храму или выходил из него, я неизменно видел в окнах этого учреждения лица соглядатаев. Это мало что меняло, я привык к постоянной слежке. В каком-то смысле я даже был доволен: раз уж они за мной и так следят, пусть лучше знают, что я верующий. Это был мой способ заявить о своей вере в Господа и бросить вызов той духовной и эмоциональной нищете, которая грозила меня поглотить”.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
